Травма

∗∗∗

[вдох]

∗∗∗

Уже неделю я живу в Вильнюсе. Как это произошло, пока не могу рассказать.

∗∗∗

— Ты там живой?
— Живой, но пока что не понимаю, какая у меня тут функция.

Я сижу без работы, проедаю свои последние деньги. В Литве я лишний, ненужный человек. Я — рыба, выброшенная из мутной воды на теплый чистый берег.

∗∗∗

«Егор, можно попросить тебя цветочки полить? Те, что в спальне на подоконнике, большие вазоны на полу возле телевизора и маленькие над барной стойкой. Поливать обычной водой комнатной температуры. Буду очень благодарна».

«Да, без проблем. Кстати, я нашел себе квартиру, завтра буду заселяться».

∗∗∗

«Как спалось на новом месте?»

«Последние ночи я не очень хорошо сплю. Просыпаюсь в пять или шесть и больше спать не могу. Какой-то сбой программы».

«Травма».

∗∗∗

[вдох]

∗∗∗

Уже месяц я живу в Вильнюсе. Но не могу рассказать, как это произошло.

∗∗∗

В день отъезда я достал из морозилки мясо, чтобы оно разморозилось к ужину.

Я не планировал уезжать, хотя последние три года тяжело было жить под бетонной плитой, которая накрыла Беларусь. Поддерживала лишь вера в то, что несправедливость не может длиться так долго. Казалось, что сейчас, вот прямо сейчас, какой-нибудь герой всё исправит. Но герои исчезали один за другим. Стальные, они переламывались, как сухие ветки. Кто бы мог подумать, что эта уродливая кривая конструкция способна поломать так много живого.

Даже Иисус, если бы приземлился в Беларуси, был бы признан экстремистом. Его обвинили бы в государственной измене и, возможно, приговорили бы к смертной казни — еще раз.

∗∗∗

«Егор, приветик. 10 числа дядю Васю снова задержали».

«Привет. Я думал, что Вася где-то прячется».

«Миша уехал в Познань».

«А Виталя — в Грузию, кажется».

∗∗∗

Конвейер репрессий работает так быстро, что я не могу с уверенностью сказать о ком-то: он уже умер, сидит, уехал или еще не задержан.

Конвейер репрессий работает так долго, что я уже не помню начала.

∗∗∗

Осенью 2020 года я несколько раз просыпался от хруста зубов. Такой была моя реакция на гигабайты насилия вокруг — я так сильно сжимал во сне челюсти, что в итоге сломал два зуба. Я ломал зуб, глотал его и просыпался от боли. После первого такого случая к моему страху жить днем присоединилась фобия спать ночью.

Это продолжалось около двух месяцев. За ночь мои челюсти так уставали, что днем я не мог есть твердое. Добавились проблемы с желудком и глазами. Я не хотел видеть окружающий мир и не мог переварить увиденное. При этом я понимал, что мои проблемы — незначительные. Мне не ломали позвоночник, я мало страдал, поэтому, возможно, не имел права рассказывать свою историю и перебивать других — настоящих пострадавших.

А после начала войны в Украине я полностью утратил право говорить о себе. Поломанный человек и разрушенный город — несопоставимые трагедии. Я оказался за пределами горизонта событий, один на один со своей бедой.

Эта беда до сих пор не обрела форму. Она непрерывно нарастает со всех сторон, не давая времени и шансов ее осознать. Она — это миллионы отдельных невысказанных бед. Высказать ее — ни у кого уже нет таких слов.

∗∗∗

«Как там в Беларуси? Хочешь что-нибудь передать?»

«Передай от меня привет».

∗∗∗

Когда становилось невыносимо тяжело, я уходил в лес. Мог блуждать там несколько часов. Лес давал мне временное убежище и чувство безопасности. Я специально заходил туда, откуда не знал, как выбраться, в надежде, что не найду дорогу обратно и не вернусь.

Помню, однажды я долго стоял возле деревьев, смотрел на небо и пытался представить, что я тоже дерево.

Я хотел жить, но не хотел быть человеком.

∗∗∗

«Возле твоего дома бусик стоит. Не знаю, к тебе это или нет».

«И что они там делают?»

«Я без очков. Позже напишу».

«Хорошо».

«Там деревья пилят. Так что зря навел кипиш».

∗∗∗

Когда началась война, посещение лесов оказалось под запретом. Так у меня отобрали последнюю возможность выдыхать. С тех пор я только вдыхал. Теперь у меня болит всё внутри. Я думаю, что болен всеми болезнями.

∗∗∗

Помню, как мой друг сказал: «Если только такое, то я готов перенести. Это терпимо». Его несколько раз забирали на профилактические беседы или «на сутки».

Я знал, что рано или поздно настанет и моя очередь. Ощущение, что кто-то нехороший дышит в спину, было постоянным.

Мой друг уехал из Беларуси за две недели до меня.

∗∗∗

Казалось, за границей я наконец-то смогу опустить плечи, выкричаться, выплакать все законсервированные эмоции. Но, наверное, я всегда буду носить их с собой.

Простите, а о чем вы спрашивали?

∗∗∗

[вдох]

∗∗∗

Да, уже два месяца я живу в Вильнюсе.

Не было такого дня, когда я хотел бы вернуться домой. Я быстро принял факт, что по ту сторону границы у меня нет дома (а в книгах писали про тоску и ностальгию).

Ровно два месяца назад со мной произошло много плохого. Я до сих пор не хочу разбирать эти воспоминания. Они как мешок с нестираным бельем — моим и чужим. Может, если его не трогать, он сам куда-нибудь исчезнет?

∗∗∗

— Что случилось?
— ОМОН, допрос, полиграф, обыск.
— Блин. Мне жаль. Расскажешь больше?

∗∗∗

«В производстве следственного управления КГБ Республики Беларусь находится уголовное дело... возбужденное по факту совершения акта терроризма по признакам преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 289 УК Республики Беларусь. Предварительным расследованием установлено, что…»

∗∗∗

— Руки на колени и смотреть в пол. Всё понятно?
— Да.
— Я не слышу. Всё понятно?
— Да.

Пароль от телефона? 5008.

А это, в кармане, — таблетки от язвы.

∗∗∗

Позже N, когда узнает, скажет:

— Господи, нашли преступника. За что?

У N этот вопрос возникнет впервые — я перестал искать на него ответ еще в 2020-м.

∗∗∗

Мне не сказали, за что я был задержан. Я понимал только, что всё, о чем писали в газетах, к чему я долго готовился (но так и не был готов), уже происходит со мной.

Со мной — как такое может быть?

∗∗∗

Из газетных заголовков:

«В Бобруйске КГБ задержал 18-летнего парня. Его раздели и заставили обнаженным рассказывать о себе на видео».

∗∗∗

Я был уверен, что попал в ловушку надолго. Как мой прадед, который, «оставаясь непримиримым врагом Советской власти, вел контрреволюционную пропаганду, направленную на дискредитацию партии. Тройка от 11.11.1937 постановила: заключить в ИТЛ сроком на 10 лет».

Всё это уже было и в истории моей страны, и в истории моей семьи. А теперь — и в моей собственной.

Я знал, что меня уже не спасут. Ни адвокаты, ни резонанс в СМИ. Эти институты поломались. Один на один со злом. Вокруг только чужие.

А может, так даже лучше. По крайней мере, никто не запомнит моего страха. Мне одного только хотелось — сделать последний глоток свободы. Чтобы, может, задержать его в себе и уже не выдыхать.

«Задержать» — это слово больше не звучит в других значениях. Оно навсегда только про человека.

Я подумал: «Вот и всё». С этого момента я больше не буду распоряжаться своим телом.

Несколько часов я держал руки на коленях, рассматривал берцы омоновцев и ничего не знал о своем будущем.

∗∗∗

— Почему тебя задержали, а потом отпустили? Ты понимаешь?
— Нет.
— Это самая загадочная часть.

∗∗∗

[вдох]

∗∗∗

Я живу в Вильнюсе уже три месяца.

Ровно три месяца назад я достал из морозилки мясо, чтобы оно разморозилось к ужину, а вечером на беларуско-литовской границе мне надели наручники.

— Это всё? У вас только рюкзак? Руки за спину. Мы снимаем одного пассажира.

Наручники. Как такое может быть?

∗∗∗

«Мені в Україні під ракетними обстрілами 100% легше й вільніше, аніж Вам було в Білорусі. Мене в кайданках Україною не катають».

∗∗∗

Ровно три месяца назад мне на руки надели наручники. Через несколько часов — сняли. Но за это короткое время всё поломалось. Тихо, даже совсем без звука, поломалось всё, что держало меня в Беларуси.

∗∗∗

«Куда вы поедете дальше?.. Можно и в Литву. Кто вам сказал, что нельзя? Поезжайте. Знаете, у меня такое ощущение, что вы уже не вернетесь».

∗∗∗

Не было такого дня, когда я хотел бы вернуться домой.

Я очень любил свой дом. В нем родился мой отец. В моем доме на стенах висят портреты моих предков, а в углу стоит комод, сделанный моим дедом и отреставрированный мной. Старинная лампа под потолком — я привез ее из Львова. Дверную ручку — из Парижа. Картину вышивала мама. А вторую — тетка, теперь покойная. Книги с автографами писателей на полках. Все вещи в этом доме я любил. Но не знаю, смогу ли когда-нибудь отмыть их от следов чужих рук. Отмою ли, например, бабушкино зеркало, чтобы посмотреться в него и не увидеть некрасивого себя — слабого, беспомощного, неспособного защититься, вынужденного в своем доме просить разрешения выйти на крыльцо покурить в сопровождении омоновцев с автоматами. Вещи, которые рассказывали мне о моих путешествиях и моей семье, теперь всегда будут напоминать о том, что я не захочу хранить в своей памяти.

Если кто-то из эмигрантов пишет, что скучает по дому, то я не скучаю. Вся моя любовь стала уксусом. У меня нет дома.

∗∗∗

«Егор, начинайте говорить. Это будет такая радость для людей».

∗∗∗

Ну не знаю. Честно говоря, я хочу молчать вместе с ними. Всё равно у меня нет надежды, что кто-то снаружи меня поймет.

∗∗∗

[вместо выдоха]

∗∗∗

Вильнюс — красивый город.

Единственное жуткое место в нем — автовокзал. Когда я вижу, как автобус до Минска наполняется пассажирами, я с трудом сдерживаю слезы. Это не тоска по Родине — это страх оказаться в этом автобусе и услышать за спиной: «Егор Иванович, следуйте за нами».

Пассажиры не просто заполняют автобус — они замолкают и исчезают в нем.

На днях я посадил в этот автобус свою знакомую.

Она вернулась в Беларусь, чтобы еще раз попробовать там жить. Без защиты и без армии. Наедине с большим злом. Уже совершенно не имея сил ему противостоять. Разбитая и раздробленная изнутри. Ни в чем не виноватая (но с обязательством нести на своей поломанной спине чувство вины, потому что «Прямо зараз на мій Київ з вашої території летять убивчі»). Напуганная. Побелевшая от виденного. Омертвелая от неспособности вынести эту боль. С единственным желанием — пережить зло и, может быть, накрыть своей ладонью что-нибудь живое.

И, знаете, она сможет.