Опыты забвения

Это эссе я написал летом 2023 года. Сейчас осень, и сейчас армяне Арцаха подвергаются этнической чистке со стороны Азербайджана.

Полине Барсковой

На часах 11:00.

Время вполне безобидное.

Неплохое время — если быть проще.

Время чуть остывшего кофе и уличных торговцев, голосящих во дворах высоток: «Метла и свежий севанский сиг!»

Время простого безлюдного завтрака — самой простой и тихой литургии на свете.

В 11:00 все возможные чудовищные новости уже в сети. Пардон, человеческие жизни, но в 11:00 море ваших трупов не только сфотографировано, но и обезличено — некоторые из вас уже стали мемом, другие — прыгающими зеркалами в департаментах по правам человека.

Погибшего во Второй Арцахской войне солдата расчленили, сфотографировали, отправили матери — отправили с телефона расчлененного солдата. В 11:00. Прошу прощения — в 11:00 разместили новость, и в библиотеке тоже было 11:00.

Заруи рассказала.

Рассказала. Вышла в уборную, выплакалась, вернулась, села на свое место в читальном зале. Робкая, как первоклассница, Заруи придвинула стул к письменному столу и взялась за тонкую зеленую тетрадку. Снова заплакала. Чуть слышно всхлипнула.

Когда это было? В каком году? Забыл уже. Осенью 2020-го или 2021-го, 22–27-го.

Осенью.

Это уж точно.

Тела по осени считают. Расчлененные тела — ткани, смешанные с грязью в отдельном мешке — и грязь молода и ткани, и мешок. Заруи уснула в библиотеке, во сне о войне повторяя: «молодость этого мира так и не преодолели».

Припиши сновидению все, что кажется банальностью. Чего избегаешь, что вселяет ужас — припиши — пройдет, но, знаешь ведь: обойти себя все равно не получится.

Кажется, Брехт как-то сказал, уже точно не вспомнишь, что-то вроде: «Страх казаться банальным — тяжелейшая форма банальности». Брехт как-никак жалел о чем-то своем, и раскаивался, и чувствовал вину. Так выжившим в войне бывает стыдно перед мертвыми — пережившие катастрофу не смиряются с ее пережитостью.

Серьезно. Как же все-таки банально.

Ну и пусть.

Можно подумать, он только и ждал твоего разрешения.

Забудем о Брехте. В общественной библиотеке Чикаго Эрвин яростно заявил: «Бродский был прав — Оден и правда промазал — “Брехт не был великим поэтом” — Левак, марксист, советский лагерник не может быть поэтом, тот, кто шагал под сталинизм, прошел десталинизацию/Оттепель, жил чужую жизнь и прославился как певец ритма и чувств, — не может быть поэтом».

Только Эрвина тут не хватало с его банальностью и поэт-непоэтом.

Но Эрвину ты возразил: общественные библиотеки Еревана переживают сначала постсоветскую эпоху, а после — деколониальность, вывернутую наизнанку. Зайдешь в библиотеку — окажешься в не-бывшем Совке. (Не-бывалый Совок) бывалого переживет. Затем добавил: «мы тут с друзьями в библиотеках, в архивах ночуем, хотим понять наконец природу этого “Не-бывалого Совка”». Но судьба нашей истории и наших тел решается не в библиотеках.

Кажется, скучаешь по Чикагской библиотеке. Ты же пробыл там всего час. Ну, минут двадцать. Скорее всего, больше туда не вернешься — в место, где не было зарегистрировано ни единой утраты коллективной и личной памяти, где не осмысливают себя через другого, вместо другого.

В читальном зале одной из ереванских библиотек нашли рукопись (вымысел). Все знали, кому она принадлежит. Читатель раскрыл ее и в присутствии себе подобных начал вслух:  «Когда же вы перестанете копошиться в памяти, в советском прошлом, выйдете наконец из библиотек и встретитесь лицом к лицу с войной. Война — под носом. На расстоянии (не)вытянутой руки. Не смей лгать. Ты и есть война, она у тебя внутри. Твое нерасчлененное тело состоит из войны.

Как же меня воротит от твоего пафоса. Ненавижу тебя. Каждое твое слово ненавижу. Вы, именно вы позволили этому повториться.

Сколько еще будет — этого словоблудия — в уши и ноздри всем, кто еще дышит, куда ни плюнь — слова — две мировых войны, одна несуразная, другая — суразная (удобная), Аушвиц, ГУЛАГ, Хиросима, искусство, литература, humanité.

С какой гениальностью вы писали об этом: огромные тиражи, слава, деньги, охи-ахи, награды, дискуссии с привкусом загнивающей демократии, тирады, вопли.

И самое страшное, что все это делалось и делается блестяще.

Что может быть чудовищней великого искусства, выплюнутого трубой крематория?

Искусства, что по своей значимости начало вытеснять не только историю создания и эксплуатации крематория, но и сам крематорий. Вот только не надо этого: «С помощью письма мы пытаемся осмыслить крематорий».

Вы так и не поняли, что попытки осмысления равны преступлению. Отказ от осмысления — тоже. Ну же, давайте, по проторенной дорожке — писать и продавать дивные романы о горе, страданиях, утрате, развалинах.

Знаете, почему вы — писатели и деятели искусств — настолько безнравственны, почему глумитесь снова и снова? Я нашел ответ: просто вы — живы, они — мертвы. Вот и все.

И плевать, если я выгляжу в ваших глазах идиотом, больным на голову. Адорно, мой ангел-хранитель, придаст мне сил. Моя инфантильность обезболит от вас. Вспомнили мотив-причину? Еще раз — вы живы, они — нет. Вот вам и банальность — самая тупая из когда-либо звучащих. Берите ее, обмажьте ей тщеславие и ненависть — «Я» и «Мы».

Вот и ереванцы сейчас тычут друг другу в лицо: «Чертов пустозвон, на каскаде мороженое по тебе плачет. Ну ничего. Скоро. Враг и до твоего горла доберется и перережет, и мороженое по лицу размажет, и сядет тебе на живот доедать остатки».

И вообще, идите, остановите войну. Я? Нет. Вы идите. У меня к себе вопросов нет — вы же меня не вспомнили.

Для вас, среди вас и в стороне от вас я всегда был и остаюсь никем. Я только с вас и требую. Из своего дома, из библиотеки я никуда не выйду. Память о советском наследии, вражде и мести народов передастся, как по конвейеру, поколениям и без вас — без вашего осмысления и постижения. В этом нет нужды, и никогда не будет. Помните — вы втянулись в эту игру в «осмысление» вместо других — вместо убийц и убитых.

Вы жадно принюхиваетесь, будто чуете запах смерти, и стоит случиться какой-нибудь катастрофе, вы тут как тут — пресловутые разносчики свидетельств о смерти. Ваше милосердие цинично и жутко воняет. Этот ваш язык литературного сострадания — величайшее уродство, рожденное человечеством. Язык — оплакивающий, насилующий утрату. Ничто вас не заткнет. Писатели, художники, люди культуры и искусства — я осуждаю и приговариваю вас. Вы приговорены к себе самим …… выметайтесь».

Уже которую осень

в постсоветской забытой библиотеке видится Ереван.

а что если там, вдали от библиотечного мира, горе и радость меряются одной меркой? Забавно: мерка сама до себя не дотягивает, и все же — меряются. Добавь-ка сюда трагическое и комическое как легальные и все еще неисчерпаемые средства охудожествления войны — кто это сказал? — не помнишь. Как раз на выходе из читального зала. И ты такой: «неплохо, совсем не плохо, это надо запомнить и вставить куда-нибудь». Вот, вставил. Хотя «вставить» — не то, лучше сказать — «применить». Но стоит ли подслащивать а-моральность начала 21 века? Говоря самому себе — сказать другому: «выглядишь отпадно, и образ жизни — что надо», и вообще для первобытного очень даже ничего. Хотя кто их теперь различит — первобытный, постпервобытный, что там дальше?

ах, да

Заруи

Она замерла над тетрадкой в своей обычной манере — как безымянный философ-стоик, как человек, ученый. Начала что-то выписывать. Что именно — до сих пор не ясно. Заруи так и не рассказала подробно, что же она ищет — так отчаянно и упорно, с застывшим лицом мыслителя, желающего спасти со дна библиотечных фондов утонувшую память. Пальцы Заруи прекрасны как дивная легенда, появляющаяся из ниоткуда. Странно, почему в ее зеленоватой школьной тетрадке не закончились чистые листы, и чернила в ручке еще не засохли. Насколько я помню и ошибаюсь — в школьных тетрадках всего 12 листов.

Хотя кое-что рассказала.

Об изучении опыта выращивания дикого хмеля в Советской Армении и о том, что намерена создать свой собственный хмельник. Интересно, может, ее заворожило само слово? А что? Слово и есть семя, и, как в известной притче, оно не вырастает где попало. Хмель-хмелек-хмеленок. Дикий, живой, как волчок — с лапами и ушами — пусть будет волчок — не зря же в Армении его так называют. Хотя, кто его знает, есть слова, прорастающие и живущие только в потемках. Слова-невидимки, сеются, чтобы наметить смерти цель: ты не заметишь, как они растут и не почувствуешь свою заботу о смерти настолько, чтобы захлебнуться собственной безответственностью.

Мир в огне

а в Советской Армении в 1940 году кто-то берет и издает книгу «Культура хмеля» (Пособие для бригадиров по хмелеводческому хозяйству). В погибающем мире даже находится профессор по хмелеводству и редактирует ее. И раз уж играешь в эту свою потерю памяти, назови имя профессора — безадресно, просто запиши, может, и вправду переживет ссылку — вот: профессор Е. Антонян, и кем он был? На какой улице Еревана жил? Как именно профессорствовал, подвергся ли сталинским репрессиям из-за хмеля-волчонка? Оправдали? Почему несправедливость расстрела оправдывали смертью?

И сейчас, спустя почти век — в 2023-м, когда полмира в огне, Заруи, примкнув к библиотечным полкам, изучает опыт разработки хмеля-волчонка по книге, до сих пор непревзойденной среди советского наследия: «Однажды войны прекратятся, не будет ни Путина, ни Эрдогана, ни Алиева — все они развеются, строившие власть на их смертях, удерживающие власть над их живыми трупами, — тоже обратятся в прах. И придет освобождение от бывшего и — еще больше — не-бывшего Совка. Вот тогда я стану разводить хмеля-волчонка, своими руками выращивать, и люди будут работать, будут жить».

Кроме того, завершу наконец документалку об истории жизни маминого деда — профессора Антоняна, скорее — вымышленной истории жизни. Человек, успевший отредактировать труд, посвященный культуре хмеля, — только и всего. Был убит во время ссылки — оправдан смертью. Заметил эту банальность? После 1937-го все подозревают всех, ищут друг в друге доносчиков и предателей, иногда находят, но не знают, что с ними делать. А вот сталинизм знал.

Каждый раз, заказывая в библиотеке книгу про хмеля-волчонка, будто воскрешаю память профессора Антоняна — кенотаф — отсутствующее место отсутствующего тела — как-нибудь приду с тобой на Канакерскую ГЭС: хочу увидеть памятники, представляющие военнопленных.

Новость о войне прочел между делом — ложкой из варенья косточки вытаскивал. А неплохая метафора бы получилась, или черт знает что еще. Новость никак не воспринял, правда, ничего не понял. Продолжил забавляться с вареньем. Я выковыривал косточки из варенья, солдаты на границе — внутренности друг друга. И не ложкой или вилкой, а руками. В Телеграме увидел. Почему увидел. Год назад же удалил Телеграм. Серьезно, варенье и внутренности сошлись случайно. Одной и той же меркой меряется мороженое на каскаде, косточки в варенье, солдаты, ковыряющие внутренности друг друга, — что я такое несу».

Дешевый китайский клей спасет — хотел сказать — мир, но выйдет глупо, как все, произнесенное серьезным тоном. Лучше скажи: китайский клей спасет умирающие книги в ереванских библиотеках. Кажется, книжный реставратор есть только в Матенадаране. В библиотеках реставраторов нет, но переплетчики должны быть. Так переплетут, что читать будет невозможно. А старые обложки книг время от времени замещаются потрясающими вещами — обложку Данте заменил крик Леди Гаги — вырезанный из какого-то журнала, скользящий, атласный. Переплетчики библиотек — люди нового времени, как говорится, — мыслят по-новому. Без иронии: обновленная обложка «Новой жизни» очень даже хороша: не крик Гаги из мира Данте, скорее — крик Гаги миру Данте.

Вместе с Аней вы приклеиваете обложки, вырванные страницы, форзацы — некоторые кажутся шедеврами. Они никому не нужны, в том числе вам. Вы отрешенно приклеиваете их, одну за другой, это спасает. Кое-что проходит. Проходит — живет — не спасает.

Когда познакомились у книжных полок, Аня во время беседы сказала: я ни релокант, ни мигрант, сказала: знаешь, чем отличается ереванский релокант от мигранта: релокант тот, кто, гуляя по Еревану, однажды осознает, что в детстве точно не брезговал манной кашей. И добавила: мысль глубокая, не смейся. Потом снова добавила: про «глубокое» вышло смешно, но не смейся, ладно, я тебе не командир, смейся, и снова приказываю.

Возможно, пока вы там хихикали, русские военные убивали мирных жителей в Буче, солдаты азербайджанской армии на вершине «Оваз-1» Ишханасара расстреливали армянских военнопленных. Но Аня прервала письмом. Она написала: «слушай, перестань драматизировать, перестань высмеивать войну, прошу, перестань обессмысливать ее нелепость, охудожествлять всеми силами. Не калечь искалеченное, твоя самозваная ответственность не отменит твою же безответственность, прости и не прощай.

Эта нравственная и чудовищная попытка извратить чувство вины перед погибшими в войне — о тебе и только о тебе.

Завтра в 11:00 в библиотеке

Заруи принесет хмеля-волчонка

сама выращивала, представляешь?

своими руками

арам

Перевод с армянского подготовила Венера Аветисян.